костюм девочки-лидера в позднесоветской среде
“Теория моды» 24 (осень 2013)
Исследованиям подростковой культуры как самостоятельного феномена начали проводиться в США и Европе уже в конце 1950-х годов. Не в последнюю очередь изначальным стимулятором интереса к этой теме стала, по всей видимости, возрастающая консьюмеризация подростковой культуры и рост значения подростков как покупательной силы. Параллельно с исследовательским интересом рос интерес к подросткам как к все более заметным участникам общественной жизни в целом. Это было, по всей видимости, связано как с стремительным изменением паттернов взросления в послевоенный период, так и со все той же консьюмеризацией взросления: становясь платежеспособным потребителем культуры, подросток был готов приобретать продукты культуры, рассчитанные на него и описывающие реалии его собственного мира. В СССР же, по понятным причинам, объективные исследования подростковой культуры — как и продукты массовой культуры, рассчитанные на подростков и сколько-нибудь подлинно отражающие их мир, - существовали в в исчезающе малом (по сравнению с западными аналогами) количестве. Однако и постсоветское пространство не слишком богато исследованиями позднесоветской подростковой культуры, - несмотря на то, что обращения к культуре позднесоветского детства заметно учащаются. Особенно остро это чувствуется при попытках поинтересоваться спецификой подросткового костюма в соответствующий период. Возможно, это происходит не только по разного рода социологическим и даже психологическим причинам, но и потому, что, в подростковая культура позднего СССР оказывалась (заметим разительный контраст с западной подростковой культурой того же периода), на первый взгляд, материально бедной. Подросток всегда оказывается, как и положено, двойственной фигурой, одинаково фундированной и в не отпускающем его мире детства, и в мире зрелости, к которому его одновременно толкали социальное давление и собственные возрастные чаяния. Однако советский подросток существовал, с точки зрения материальной наполненности его мира, в еще более сложном положении: выйдя из возраста игрушек, он попадал в мир, где лично ему предназначались в основном учебники. Особенно остро эта материальная опустошенность официального подросткового мира сказывалась в вопросах костюму: подросток оказывался слепым пятном для советской легкой промышленности, снабжавшей его либо детской одеждой больших размеров, либо взрослой одеждой размеров сравнительно небольших; доминанта школьной формы только усложняла положение. Можно предположить (хотя этот вопрос и требует отдельного исследования), что очень многие материальные артефакты позднесоветской подростковой культуры были, в первую очередь, самодельными, адаптированными или присвоенными вещами взрослого мира. В контексте разговора о костюме и лидерстве эта тема принимает огромное значение: для того, чтобы отражать, подчеркивать, доказывать, а порой и моделировать лидерские качества, особенно — в девичьей среде, лидер зачастую должен был обладать либо особыми навыками, либо уникальными каналами приобретения одежды, либо некими имманентными личностными свойствами, позволявшие его костюмы быть «другим» на фоне окружающего единообразия: «С косой ходила, но немножко своеобрзно ее заплетала, свободно, а не туго, перекинув вперед через одно плечо, и никогда ничем не завязывала и не закрепляла на конце, ни заколкой, ни резинкой, а ходила и весь день доплетала расплетающийся кончик, и все вокруг считали, что это очень красиво выглядело (я пыталась так тоже делать, но у меня сразу все нафиг расплеталось сверху донизу).» Из-за специфики подростковой среды и без того большая смысловая нагрузка, ложившаяся на позднесоветский костюм, зачастую делали его едва ли не полем боя позднесоветских подростковых лидеров за популярность в среде сверстников. В то же время костюм становился призмой, гипертрофирующей наиболее значимые элементы спектра женских гендерных ролей, подразумевающих ту или иную форму лидерства, - от строго официального до неформального и радикализированного.
Многие из почти трехсот ответов, устных и письменных, полученных мною в результате распространения небольшого опросника о «королевах класса» и их костюме, вполне демонстрируют механизмы, свойственные реконструкции личного прошлого, в том числе — механизмы, значительно влияющие на объективность суждения и точность предоставляемого материала (особенно в этом плане выделяются собственной свидетельства отрефлексированной субъективности: «В университете со мной училась девочка, которая была одноклассницей рыжей Вики в старших классах. Она рассказывала о ней, как об особе крайне забитой, затюканной. Тихой троечнице») Однако даже это не мешает заметить, в первую очередь, сколь широким видится сегодня спектр лидерских гендерных ролей в позднесоветской подростковой среде. На это зачастую указывают информанты, отрицающие, что слово «королева» подходит, пусть и интуитивно, для описания девочки-лидера из их прошлого — или замечающие, что, напротив, слово «королева» могло применяться иронически: "Королевой" дразнили в целом достаточно нелидерскую девочку, потому что она "воображала" и милостиво улыбалась. А, еще она любила распускать волосы и у нее были сережки. Но вот чтоб у нее была свита поклонниц или поклонников - такого не было, только в детстве воображала. Потом научилась этого не делать и уже внимания не привлекала». Особенно интересен тот факт, что в это описание включены многие параметры, которые указываются при описании «подлинной королевы», однако информант подчеркивает, что этих формальных параметров было недостаточно (об этом позже). Отдельной ценностью для понимании того, насколько подростковое лидерство могло не совпадать по форме с часто встречающимся в реконструкциях популярным стереотипом, обладают сообщения тех, кто описывает самих себя в качестве тогдашних лидеров: «Была не то чтобы королевой (меня бы такое звание обидело в то время), но лидером в классе», «я была не королевой, но в каком-то смысле неформальным лидером. т.е. вокруг меня в средних классах все крутилось - и тусовки, и амуры, и какие-то разборки», «Мы жили <...> возле города корабелов, приблатнённый провинциальный пролетариат, босота. "Королева" - это как обосрали, были "классные девки" и "девки-босявки", «Не скажу что была королевой - но самой популярной — да». С другой стороны, очень многие информанты до сих пор говорят о сверстнице, ассоциирующейся у них сегодня со словами «королева класса», не без восторженного придыхания, - при этом описывая довольно устоявшийся в сегодняшней культуре гендерный стереотип: «Человек я доминантный и (чего уж там) красивый - и, надо думать, я и была вот этой самой девочкой то ненавидимой, то обожаемой», «Я была очень кокетлива, крайне уверена в себе, очень много внимания уделяла свой внешности, при этом обладала ещё и неплохими способностями, что, видимо, добавляло шарма», «Я была такой, как сейчас в фильмах показывают: шли по коридору на каблуках, ресницы подкрашенные, и снисходительно говорили: «Кыш! Кыш! Кыш!» - и все расступались. А это шестой класс был, 88-й год». Вопрос о том, насколько в подобных реконструкция сильно влияние современной массовой культуры, остается открытым. Однако практически всегда речь шла о харизматическом лидере (иногда даже не сознающем, если верить сообщениям, своей «королевской» роли: «Только недавно, когда зашла речь об этом, я узнала, что меняя считали такой девочкой»). Однако нельзя не заметить, - ниже этот тезис разбирается отдельно, что костюм зачастую играл в формировании образа «девочки-лидера» огромную роль. Более того: воспоминания информантов о «королевском» костюме, своем или чужом (иногда, с учетом прошедшего времени, потрясающе детализированные, - что подчеркивает их значение) оказываются, в отличие от эмоциональных реконструкций (заслуживающих отдельного разговора) относительно объективной составляющей интервью.
Позднесовесткий мир, становившийся все более проницаемым и для внешних влияний постоянно подвергавшийся внутреннему процессу раскачивания социалистических устоев, постепенно приводил к разнообразию моделей женского лидерства. Новые модели поведения, подразумевающие, например, относительную (и выдержанную в советских пределах) свободу сексуального поведения могли официально порицаться (по сравнению с предыдущими эпохами — довольно вяло), их носительницы - «пропесочиваться»; однако неофициально женщина, подчеркивающая свою сексуальность, женщина-«модница» все чаще могла оказываться в роли неформального лидера как женского, так и смешанного коллектива. Лариса Рудина писала, (6) что “в поздней советской культуре самый «прозападный» тип женской внешности прочно ассоциировался с валютными проститутками и фарцовщицами, которые частенько щеголяли в провоцирующих традиционный внешний вид сексуальных нарядах, подрывая тем самым «приличные» и выхолощенные в сексуальном плане советские стандарты женской красоты”. Те, кто рассказывает сегодня про «королев» своего класса или своей школы, очень явно демонстрируют как эту проблематику новозарождающегося костюмнрго языка, так и расширение границ приемлемости женского поведения, и совмещение в массовом сознании различных форм женского лидерства. С одной стороны, здесь присутствует весь спектр (подлинных или воображаемых) взрослых ролей, “от шлюхи до мадонны» (усиленный призмой времени и подростковой впечатлительности). С другой стороны — за редчайшими исключениями сексуализированное поведение «королевы» в воспоминаниях респондентов не порицается, как и слишком откровенный костюм «королевы»: если в ее адрес и звуча упреки, то эти упреки связаны с ее «товарищескими» качествами, а не «моральным обликом» в советском смысле этого словосочетания (надменная, плохая подруга, не давала списывать и т. п.): «Она как-то ходила, двигая бедрами под очень короткой формой, я бы сказала — крутя попой. Потому я видела перед родительским собранием ее маму, так вот — у той одежда и походка были еще круче, хотя и не намного. Марина была не как мама, но тоже томная. С девочками она вела себя так, как будто они — ничто. Если бы не это, даже красоту ей бы прощали»; «Училась хорошо, но могла повредничать и не дать списывать тем,кого презирала - такой "класс недостойных" появился тоже с ее появлением”. Однако более архаичные модели женского лидерства по-прежнему сохраняли свою силу и свое обаяние: «Кроме отличной учебы и прекрасной внешности в ней не было ничего особенного - даже не знаю ее интересов, если честно. С учителями она никогда не спорила, ни с кем не ссорилась.Точно знаю, что читать она не любила, была всегда корректна и сдержанна.А, еще она была комсоргом класса.В общем, Очень Правильная Девочка», «скорее правильная девочка - выделялась поведением, но не засчет эпатажности. я не знаю, как ее видели мальчики. мне казалось, что помани она пальцем и каждый из них сделает что угодно.она брала скорее спокойствием, уверенностью в себе и достоинством». Однако в некоторых случаях эта «правильность» намеренно смазывается рассказчиком, и «королеве» сообщаются маргинализирующие свойства, нивелирующие ее старомодную правильность: «Она, конечно же, была отличницей (но без фанатизма, без стремления к золотой медали например)», «Была отличницей, председателем совета отряда, президентом КИД. Но и непослушной - была организатором не только важных школьных мероприятий, но и побегов всем классом».
Интересным примером того, как совмещались и накладывались одна на другую позднесоветские гендерные модели в описаниях «королев красоты», может служить часто упоминаемая категория вкуса. Плохо поддающаяся определению при любых обстоятельствах,(7) категория вкуса получила совершенно особенное значение в описании костюма ближе к концу 80-х — началу 90-х годов. Среди происходящего распада элементарного костюмного языка «вкус» стал для многих определенной константой, неким качеством личности, позволяющим ориентироваться в бурлящем море новых вещей, стилей, возможностей и ограничений.(8) «Вкус» или его отсутствие могут фигурироваться в рассказах информантов либо в качестве инструмента, при помощи которого «нормализуются» (или, наоборот, порицаются) новые, радикальные модели лидерского поведения — либо как метод, при помощи которого традиционные модели делаются менее архаичными: «Она выглядела ОДЕТОЙ СО ВКУСОМ, что, согласитесь, в тех условиях, при существовавших тогда стандартах школьной формы, было настолько трудно достижимо, что являлось почти невозможным!»; “У нее был вкус, фантазия и харизма. и вот она-то задавала вкус всей школе, совершенно директивный»; «Могла небрежно повязать на голову старый материнский платок и все ахали. на улице была одета как все, но сразу притягивала взгляды»; “Было странно, что, имея возможность носить модные вещи, она выбирает фасоны, которые ее совсем не украшают”; “у нее, в отличии от ее товарок, был вкус - на ней эти аксессуары и одежда выглядели элегантно, но на некоторых - чрезмерно ярко, до пошлости, особенно косметика». Эти высказывания кажутся прекрасной иллюстрацией того, как меняющиеся, ищущие возможность уживаться модели женского поведения не только отражались в подростковой среде, но и осваивались при помощи тех же механизмов, которые приходилось в это время задействовать взрослым.
Изначальный опросник, которым я пользовалась для сбора информации, обращал особое внимание интервьюируемого на то, как одевались «королевы». Ряд вопросов ставился так, чтобы интервьюируемые делились своим мнением касательно роли, которую костюм играл в образе и статусе девочки, о которой идет речь. Однако важно заметить, что очень часто эти вопросы выводили на более общий разговор о необходимых и достаточных качествах «королевы». Этот разговор и собранная в результате его информация заслуживают отдельного материала, поскольку помогают рассмотреть разнообразные системы подростковых ценностей соответствующего периода и их отношения с системами взрослых ценностей. Одним из качеств, необходимость и достаточность которого постоянно оказывается предметом обсуждения, является внешность королевы. Безусловно, внимание к женской внешности и ее значение для в лидерстве среди девочек-подростков не требуют особенного обсуждения. Но применительно к данному тексту хочется подчеркнуть, что обстановка насильного уравнивания, царившая в подавляющем большинстве советских школ, вдобавок делала внешность девочки одним из немногих подлинно индивиуальных параметров облика. Внешность «королевы» всегда рассматривается как выдающаяся — с абсолютной или относительной точки зрения. В первом случае утверждается бесспорная красота девочки («Черные волосы, зеленые глаза, смуглая кожа, среднее телосложение, потом — большая грудь, красивые пропорции. Тип — русско—украинская красавица.»), в другом, напротив, подчеркивается, что она была лидером вопреки отсутствию бесспорной красоты: «Самое главное: она совсем не была красавицей! У неё была хорошая фигура, но самых средних стандартов - ни длинных ног, ни осиной талии, ни выдающихся выпуклостей; и довольно простое лицо. То есть, всё её разящее очарование было именно в этой самой, КОРОЛЕВСКОЙ МАНЕРЕ». Именно во этом случае отлично видно, как на «королеву» проецируется целая система вожделений и ценностей — и насколько красота, пусть и будучи значимой, менее важна, чем совокупность других лидерских и коммуникативных качеств. Аналогичным образом почти любой параметр личности «королевы», о котором заходила речь, - ум, компанейские свойства, способности, связи семьи и так далее, - непременно характеризовался кем-нибудь из информатов как необязательный. Исключение, по большому счету, составляли всего два параметра. Первый - «женственность», значение которой трудно переоценить в среде девочек-подростков, для которых, как показывают те же интервью, понятия «женственный» и «женский» в соответствующем возрасте почти смыкались: «Была троечница отпетая, была отличница и умница, еще певунья и оторва были. Из разных семей, богатых, бедных, странных... Одно общее - одежда, "женское начало" очень сильное». Применительно к внешности как таковой это означало признаки телесной зрелости («Она была высокой и по-женски развитой девочкой», «Большая грудь. Пропорции. Все <эти девочки> были довольно хорошо развиты, так что ноги, грудь и попа были как надо)”. Второй же параметр — естественно, харизма: этим термином из нового, постсоветского времени пользуются очень часто, однако ценнее оказываются те описания харизматического лидера, в которых ни одно из этих слов не упоминается: «Такой статус формировала не столько внешность, сколько поведение - внешностью она была <...> довольно миловидная, но блеклая, "серая". В классе были девочки харАктерней и интересней, но вот себя либо никак не проявляли, либо сразу же пошли к ней "в свиту"; “В другом классе была лидером девочка из достаточно маргинальной семьи, мелкая, не особо красавица, одевалась обычно, но она была большая умница, отличница, очень активная и энергичная”; “<Я> была веселая, отличница, хорошая подруга. Внешность у меня средняя, то есть, общая миловидность присутствовала, не более»; «Характер - маршал Жуков на коне»; “Очень умная и целеустремленная, но особой красотой не отличалась, стандартная внешность». Естественно, поступки и поведение такого харизматического лидера не всегда оценивались, как положительные: “Думаю, основная причина - это, если можно так назвать, ее "самопозиционирование", которое вообще было в новинку до нее у нас в классе. Она действительно вела себя как королева: высокомерна, но не противна, умела плести интриги, играть на недостатках других, выказать расположение, если нужно»; “Как теперь я понимаю, она была очень уверенной в себе, хамоватой, грубой и даже вульгарной. Но тогда это воспринималось как проявление свободы и независимости». Но, так или иначе, харизматическое поведение оказывалось первым и главным признаком «инакости», придававшей девочке-лидеру исключительный статус.
В рамках разговора о костюме «королев» хочется выделить несколько значимых элементов «инакости». Одним из этих элементов было, по утверждению респондентов, нечто, что можно описать словами «осознание себя как личности», - то, что в английском называется self-awareness. На фоне сверстников, мучающихся поисками идентичности, эти девочки воспринимались как люди, знающие, кто оно такие и что они такое (было ли это восприятие верным — отдельный вопрос): «Она как будто всегда знала, какими глазами на нее смотрят, и подносила себя. Я не могу себе представить, что ее бы смутил какой-нибудь взгляд. Может, она бы изобразила смущение, но она понимала, что все смотрят ей в рот, и знала, что это нормально». Здесь, кстати, важно заметить, что «самоосознание», постоянно упоминающееся восприятие «королевой» себя как человека, на которого смотрят, - то есть того, кого сегодня назвали бы celebrity, - сегодня вспоминается как один из важнейших элементов «королевского» облика , - однако из двенадцать респонденток, говоривших о себе как о бывшей королеве класса, три замечают с вызывающей доверие искренностью, что совершенно не чувствовали себя «королевами» и о своем «королевском» статусе узнавали постфактум, по воспоминаниям бывших одноклассников.
Характерно, что респонденты конструируют «осознание своей сексуальности» как «осознание себя» - ситуация, насколько можно судить, очень характерная для воспоминаний о подростковом периоде: «Мы умирали при мысли, что кто-нибудь заметит наш первый лифчик или дернут за бретель, а она могла надеть обтягивающую футболку и спросить мальчика: «На что смотришь?» И это в двенадцать лет»; «Вечно на диете, талия 56 см (рост 169)», «женская пластика на фоне очень скованного пионерского тела остальных, манера наклоняться грудью вперед». Тема сознательной, намеренной сексуализации своего облика, безусловно, касается и описаний костюма: респонденты и сегодня сохраняют воспоминания о тогдашнем платье «королевы» как о своего рода эротическом костюме — и описывают его соответствующим специфическим образом (9): «На последний звонок она пришла в почти мужской рубашке, расстегнутой на груди, сквозь ткань которой просвечивался модный кружевной бюстгалтер, и короткой черной юбке». Чаще всего речь заходит об укорачивании и ушивании школьной формы (практике тем более интересной, что в большинстве школ по этому поводу не существовало жесткого регламента, и взрослым не удавалось формализовать придирки): «Я стала ходить в прошлогоднем платье, из которого, якобы. выросла (специально укоротив его донельзя)»; “для нее единственный способ не показать трусы был стоять по стойке смирно»; “не очень помню, были ли у нее красивые ноги, но она их показывала”. Здесь невольно вспоминаешь, что контекст, в котором советскую школьную форму носят сегодня — это контекст безусловно-эротический; фактически и порноактрисы, и игривые выпускницы одеваются не просто в «советскую форму», но в форму определенного типа «королев класса». Отдельное удовольствие доставляет вид выпускниц в коричневых платьях не только с очень короткой юбкой, но и с глубоким декольте. При этом некоторые респонденты характеризуют девочек-лидеров как способных противостоять позднесоветской моде на сексуализированность женского костюма (чем подтверждают наличие сразу нескольких ролевых моделей девичьего лидерства). Иногда противопоставляют двух девочек-лидеров, сосуществовавших в одном коллективе, воспроизводя при этом дихотомию «мадонна vs шлюха»: «Одна была всегда на каблуках, с обтянутой попой и грудью, как у доярки. Была намазана синими тенями до бровей, за ней толпами бегали парни, но определенного рода. А у моей компании королевой была другая девочка, не могу представить себе, чтобы она надела форму на ладонь выше колена, нас бы это просто разочаровало в ней». Однако интересно заметить, что вопрос сознательного и бессознательного ношения «эротических» вещей иногда остается открытым, поскольку респонденты могли (и могут) вчитывать свои представления о костюме туда, где имели место всего лишь последствия позднесоветского дефицита и/или распада костюмного языка. Так, одна из проинтервьюированных говорила, что еe подругу считали «шлюшкой», потому что она носила очень короткую юбку, «даже боялась сесть и клала на колени учебник» - на самом же деле родители не могли достать ей, резко вытянувшейся, новую школьную форму посреди учебного года. Другая респондентка писала, что «королева» «была отличница, невероятно хороша собой, носила длинную толстую косу и странно откровенно одевалась. <...> Я помню, как в третьем классе она висела на парте в ультракороткой форме с черными ажурными колготами». Вопрос о том, насколько самостоятельно девяти-десятилетняя девочка принимала решения касательно своего костюма и какие родительские мотивы стояли на самом деле за этим выбором, остается открытым.
При этом важно отметить, что тема «осознания себя» и связанной с этим осознанием демонстративности явно не ограничивается вопросами сексуального поведения или костюмной специфики, но смыкается с темой «зрелости» как одного из факторов инакости: зрелости телесной («<Она выглядела> даже не "пионервожатой", а "представительницей РОНО", - это пошутил один из папаш одноклассников») и зрелости ментальной, «жизненной»: «Она очень по-взрослму оценивала других детей и их жизненные ситуации. Например, у одного мальчика умерла мама, и она мне описала, какая его ждет горькая сиротская доля, и так все потом и сложилось». «Взрослость» костюма королевы тоже рассматривается как выходящая далеко за пределы элементарного подчеркивания собственной сексуальности: “С 14-ти лет я на шпильке»; «она также первой начинала одевать взрослые вещи: прозрачные капроновые колготки вместо хб, туфли на каблуке (они были кремого цвета!), в том числе и в школу»; «В повседневной одежде родители ее одевали как маленькую взрослую. То есть "от Шанель"», «Она начала очень рано краситься», «у неё были нормальные, капроновые колготки! Это в 6-м-то классе!». Здесь интересно то, что речь идет не только о ношении вещей, формально принадлежащих ко взрослому гардеробу, но и о том, что граница между «детским» и «взрослым» пересекается каждый раз в специфически советском смысле: взрослые вещи было труднее доставать, их берегли, и часто девочки, росшие в позднесоветское время, жалуются на то, что матери и старшие сестры не делились с ними с трудом добытыми капроновыми колготами, дефицитной косметикой и другими подобными предметами, - что усиливало разрыв между миром советского взрослого и миром советского подростка с его обедненной материальной культурой: «У нее была тушь Lancom, это 87 год, нам по 13. Она сказала, что путает мамину и свою, я спросила: твоя хуже? Она сказала: нет, в моей уже меньше осталось, я чаще крашусь. Это им папа доставал».
Зрелость, естетственно, вообще оказывается огромной темой со множеством граней. Упомниается смена «королев» в процессе взросления — капризные ангелочки в пятом-шестом классе блекнут на фоне внезапно расцветших красавиц. Постоянно упоминается наличие у этих девочек некоего «тайного знания», реального или вымышленного (“отличительной чертой Вики было внятное указание на некое «тайное знание». Она казалась нам посвященной в такие сферы, о которых мы и догадываться не можем - она знала что-то взрослое, до чего мы, несмышленыши, еще не доросли»; «Семья переезжала, и типа Нина видела другие города и типа знает больше нас тут всех»; «Теперь уже понимаю, что мы ей казались детьми - как потом стало понятно, у нее была, в отличие от нас, пигалиц, настоящая взрослая жизнь. Школу она окончила с золотой медалью, без экзаменов поступила в престижный ВУЗ и родила через 6, кажется, месяцев , после окончания школы»). В качестве важнейшей составляющей образа лидера и важнейшей причины для их выдвижения на эту позицию указываются особые, не доступные или невозможные для других отношения с противоположным полом, причем речь может идти и о том, что «королеву» первой стали интересовать мальчики - «как взрослую» («ее интересовали мальчики (которых мы все считали каким-то дураками), и мальчики этот интерес очень оценили”), так и о том, что мальчики начали проявлять интерес к ней («Мальчики бегали за ней табунами, мужчины ухаживали, дарили дорогие подарки, охапки цветов, подвозили до подъезда»), причем причинно-следственная связь в рассказах респондентов зачастую распадается или не поддается четкому прослеживанию. Особо подчеркивается — и идет рука об руку с темой «тайного знания» - тот факт, что «королева» часто состояла в романтических отношениях с человеком старше ее — причем решающее значение для респондентов имеет сам факт наличия разницы возрасте: «Она очень рано стала встречаться с мальчиком на класс старше, тоже королем класса. Это впечатляло. Ну и взрослую жизнь, соответственно, начала рано». Эта цитата хорошо иллюстрирует часто повторяющийся рефрен: само появления «взрослого мужчины» в жизни девочки-подростка могло отчасти обеспечить ей «королевский» статус или, по крайней мере, стать триггером для изменений, ведущих к трону: «А уж когда она, влюбившись (в уже закончившего школу неизвестного мол. человека), ещё и похудела - то уж тут не только наш класс, а вся школа, включая учителей и директора, упала к её ногам» . Слышащееся в последней фразе преувеличение, наводящее на мысли о некоторой некритичности респондента, заставляет упомянуть еще одну важнейшую составляющую сегодняшних историй о тогдашних королевах класса: в их жизнь вчитывали не только романтические сюжеты, не только высокие драмы, придающие их облику трагическую остроту («Ее родители погибли в автокатастрофе, а она выжила»), но и остро сексуализированные сценарии личной жизни и «тайного» поведения. Это ставило некоторых «королев класса», особенно — тех, которые были далеки от облика «мадонны», в сложную и — зачастую — крайне некомфортную позицию: им сообщалась роль «великой шлюхи»(10), чей образ использовался окружающими для проговаривания собственных сексуальных страхов, проблем и чаяний(11): «О ней ходили разные слухи, но в возрасте 16-18 лет это только раззадоривало и опьяняло». Важно, что даже сегодня некоторые респонденты сохраняют в своих нарративах детали, выглядящие вполне мифическими: «Все знали, что ее изнасиловал человек, который угрожал ей, и она никому не могла отказать, и были те, кто этим пользовался, но ее жалели и уважали»; «<ее единственной книгой> было пособие по сексу для молодой семьи - и, серьезно, больше ничего. На потолке, прямо над кроватью, висел плакат с Рокки, в одних трусах)». Другие детали из сегодняшних рассказов — чрезмерная сексуальная расторможенность, снабжение одноклассников порнографическими открытками, постоянные разговоры на сексуальные темы по поводу и без повода, - наводят на мысли о сексуальном насилии в семье или со стороны иных взрослых; сегодня, возможно, эти вещи могли бы служить индикаторами того, что девочка находится в опасной ситуации. Вдобавок респонденты, увы, нередко описывают механизмы, в которых такое восприятие «королевы» как сексуального объекта и «проговаривание» собственных переживаний за ее счет легитимизирует те или иные формы насилия в адрес девочки: «А один мальчик - это было уже в классе восьмом - не по годам развитой, гордился тем, что чуть не «завалил» ее вечером в классе, когда они вдвоем мыли там полы (было их дежурство). Его рассказ было слушать и увлекательно, и гадко». Еще одна респондентка рассказывает, что она и ее подруги в какой-то момент за спиной у королевы класса обсуждали с мальчиками форму ее сосков, увиденных в школьной раздевалке: «вроде как по ним можно было узнать девственницу, если как козьи — девственница, если как коровьи — нет. Когда она узнала, она рыдала, много дней не ходила в школу. Мы любили ее и хотели на нее походить, но как будто не могли остановиться». Здесь острее всего видно, что девочка-лидер, даже если ее лидерство принималось окружающими охотно, часто оказывалась в полной мере Другим, - то есть тем, с кем при всем желании невозможно было построить взаимодействие на равных.
Еще одним фактором инакости были особые навыки и умения девочки-лидера, лежащие за пределами обычной школьной учебы, - и тут, как ни странно, советская школа оказывалась скорее агентом поддержки, нежели подавления лидерских качеств. Гонка за рекордами, благодаря которой дети-спортсмены, дети-музыканты и дети-танцоры получали в школе особые поблажки, а зачастую и особый публичный статус, способствовала тому, что девочки, занимавшиеся танцами или спортом, имели шансы занять лидерскую позицию не только в силу характера, но и в силу поддержки со стороны взрослых. Сами же подростки, естественно, высоко котировали именно те навыки, которые положительно сказывались на владении телом: художественная гимнастика или балет давали девочке больше шансов на лидерство (при прочих равных), чем, скажем, занятия музыкой или даже артистические способности (которые школа старалась держать в узде, маргинализируя тех, кто заходил в проявлении этих способностей слишком далеко). Кроме того, дети-спортсмены нередко получали поблажки в ношении школьной формы (о важности отличий в форме для повышения статуса речь пойдет ниже): «Аня, спортсменка, высокая осанка, королевский поворот головы, свитер из спортивного снаряжения под школьным фартуком, на школьном платье»; “Обе были в республиканской сборной по гимнастике и могли вместо пионерской формы надеть юбку прямо на гимнастический купальник, им разрешали. И сумки у них были, предмет общей зависти”.
Наконец, одним из важных факторов «инакости» был социальный статус семьи, к которой принадлежала девочка. Здесь респонденты проявляют четко показывают, что позднесоветские подростки, в отличие от многих советских взрослых, могли попадать под обаяние не только «советских элит», но и романтизированных групповым сознанием советских драм: «Жила в доме, давно предназначенном "под снос": маленькая хатка с проваливающимся потолком, печка; там она жила с бабушкой и дедушкой (колхозница и шахтёр, страстный футбольный болельщик; он худенький и "шпана", а она - полная и сурово-добрая). Этот дом как-то подчёркивал, какая она Королева». Вообще нарративы драмы, выстраиваемые респондентами при реконструкции своего подросткового опыта, заслуживают отдельного и очень основательного разговора, и тема «королев класса» может, кажется, служить для этого разговора прекрасной канвой; многие из этих нарративов адаптированы и к сегодняшним расхожим сценариям, и к сегодняшним практикам говорения о них, и в значительной мере иллюстрируют то, как «последние советские дети» формулируют для себя причинно-следственные связи различных жизненных событий.
Некоторые респонденты утверждали, что костюм «королев» ничем не отличался от костюма остальных, однако зачастую интуитивно инверсировали ситуацию: «обычный» костюм этих девочек оказывался способом подчеркнуть их «королевские» качества вопреки сложившимся стереотипам: «У нас была Марина, которую мама одевала в какие-то вещи от спекулянток, все девчонки капали слюнями, плюс она была симпатичная, - но ничего королевского в ней не было. Лика носила простую форму, простой передник, такие даже бедные дети не носили. Но все это было с достоинством, которое украшало любые вещи». Однако большинство моих собеседников говорит о костюме «королевы» не только как об уникальном явлении на общем фоне, но и как об отражении ее характера, ее персональных свойств; даже те, кто настаивает, что в самих ее вещах не было ничего особенного, зачастую выделяют ее умение носить костюм, двигаться в нем, чувствовать себя свободно даже в школьном платье: «Она казалась единственной девочкой, которую ненавистная форма никогда не кусала под мышками»; «Та, у которой была причёска, носила туфли на небольшом каблуке. Ну, обычные такие. Но она умела, поэтому это было завораживающее зрелище». Некоторые подчеркивают не только и не столько наличие у «королевы» особых вещей, сколько отражение ее характера в одежде: «ее можно было бы замотать в мешок — и все равно была бы королева», «ее костюм сообщал: «Я та девочка»; «<по ее одежде> все сразу понимали, что она КЛАССНАЯ, что с ней интересно». Некоторые свидетельства очень явно подчеркивают связку костюма и харизмы, так часто возникающую в воспоминаниях о советском периоде, - это особенно интересно применительно к девочке-подростку: на нее проецируются взрослые механизмы советского потребления, что возвращает нас к теме «зрелости» королев: «Я думаю, она, как героиня Догилевой в кинофильме "Блондинка за углом", была той самой женщиной, которая МОЖЕТ ДОСТАТЬ ВСЁ, и была убеждена что она этого достойна! Собственно, в плане целеустремленности и достоинства девочка была такой же». Можно предположить, что этим и другим похожим свидетельствам особую ценность придает их удаленность во времени от объекта разговора: респонденты помнят свои впечатления и проекции, хотя могут не помнить никаких конкретных деталей костюма «королевы» (хотя некоторые, будучи спрошенными, проявляют поразительную памятливость, дающую понять, насколько заметными оказывались на общем фоне те или иные вещи или способы их ношения: «У нее было драповое пальто, как у всех, в клетку, но она сделала ему узкие манжеты буф и черной тканью расклешила подол, это было потрясающе»).
Когда на современной фотографии с последнего звонка видишь трех обнимающихся выпускниц в совершенно одинаковых, явно купленных в одном и том же магазине «советских» форменных платьях и в одинаковых, совместно приобретенных кружевных фартучках, ощущаешь немедленный диссонанс: воспринимать происходящее тебе не так обилие украшений (и их современность), как идентичность всех элементов костюма. Парадокс советской школьной формы заключался в том, что, вопреки задумке, найти, скажем, в одном классе двух девочек в строго одинаковых платьях и фартуках было почти невозможно. В статье «Советская школьная форма: канон и повседневность» исследователь Светлана Леонтьева замечает, что «история школьной формы не может быть написана вне истории повседневного отталкивания от нее» и задается вопросом: «А была ли норма «в форме»? Был ли стандарт? И не является ли он в каком-то отношении плодом коллективной антиавторитарной фантазии?» Статья Леонтьевой подробно останавливается на фактическом разнообразии школьной формы, которую советская промышленностью выпуксала в предперестроечный период, опираясь разработанный в 70-е годы перечень республиканских стандартов для пятнадцати советских республик. Леонтьева пишет, что “кокетка, накладные карманы, карманы с клапанами, застроченные складочки на лифе зачастую становились козырной картой при отказе от ношения фартука: раз уж фабрика такое платье пошила, значит неспроста». Тема противостояния рестриктивной униформу, борьбы за привнесение в нее индивидуальных элементов становится интегральной частью любого разговора об униформе (см., например, работы Олега Лысенко, касающиеся армейской униформы в позднем СССР). В воспоминаниях о советском школьном детстве «расшатывание» формы, пассивное или активное — обязательная часть дискурса. Однако в истории с «королевами» эта практика имеет особое значение, - не только потому, что умеренная конфронтация с учительским составом укрепляла лидерские позиции решившихся на нее девочек (здесь, кстати, мы возвращаемся к теме демонстративности), но и потому, что умение, напротив, добиться желаемого облика, избежав при этом конфронтации, подчеркивают лучшую социальную адаптированность «королев», раннее усвоение ими навыков взаимодействия с властями: «Училась я хорошо, был у меня авторитет и в классе, и в школе, поэтому, в какой-то мере, со мной было сложно бороться, если я не придерживалась стандартов в одежде». Одним из самых ярких примеров лавирования между униформой и секулярным платьем без прямого нарушения нормы поделилась респондентка, аттестующая себя как бывшую «королеву»: «Мне брюки сшила мама, и я была первой девочкой в нашей параллели, кто надел брюки в школу. Естественно, под форму, а не вместо». Однако большинство респондентов вспоминают, что их «королевы», в силу обстоятельств или экономического положения семьи, выделялись вполне законной советской униформой, отличие которой от формы одноклассниц было формальным: тут работал именно эффектинакости, эффект Другого: «Носила специально купленный в Эстонии прозрачный чёрный фартук из чего-то вроде органзы», «Вместо обычной звёздочки с Лениным (из жести она была, что ли) носила манерную пластиковую с фотографией того же Ленина внутри», «Коричневая форма как у всех. Но! Платье со стойкой, потому что именно этот фасон шел ей больше всего. Необыкновенные белые фартуки с красивыми крыльями — и кружевные, и атласные. Очень красивые манжеты из белоснежной пряжи, связанные крючком, купленные в Сочи, великолепно контрастировали с загорелой кожей» (последнее свидетельство отлично показывает, как форма и «королевственность» девочки оказываются в едином пространстве проекций). Кружевные манжеты и воротнички чаще всего указываются среди тех нерегламентированных или плохо регламентированных элементами школьного костюма, которые становились пространством для относительно безопасного самовыражения. “Иногда попадались колготки невообразимых флуоресцентных цветов. Вот их-то я в школу и носила, потому что никаких специальных правил насчёт цвета колготок не существовало (ведь в магазинах того времени продавались только чёрные и коричневые)»; «Помню, в старших классах стала носить хвост сбоку, директор как-то сделала замечание, но я ее сыгнорировала»; “Ну, и как мелочь: пенальчики, блокнотики, ручки.... Мама была фанаткой канцелярских принадлежностей и меня приучала»; «духи обязательно - из стандартной французской "гаммы" того времени - Climat, Poison»; «Очень важным элементом считалась сменка. Полина была первой, кто пришел в школу на каблуках (класс 7-ой наверное), принесла эти туфли в виде сменки”. Прическа, сумка, колготы, часы, духи, сменная обувь, - фактически эти вещи составляли самостоятельный секулярный костюм внутри униформенного костюма, и «королевы» конструировали его, исходя из демонстративных, лидерских, индивидуальных потребностей и применяя все те практики, которые позволяли секулярной позднесоветской «моднице» отличаться от окружающих. Это ощущается еще острее при описании внешкольного, подлинно секулярного костюма: «Не вдаваясь в полемику о мелких деталях, сводивших на нет уравниловку, замечу: у нас были три легальных возможности появиться среди одноклассников не в форме. Это день лыж раз в неделю в третьей четверти, день субботника пару раз в год и день 'огонька' - вечеринки в классе, которая начиналась вскоре после уроков, и поэтому у нас многие не уходили домой переодеваться. Огонек сам по себе был приятным событием, но даже ненавистные лыжи и не слишком привлекательные работы по уборке класса становились более терпимыми, поскольку позволяли одеться в школу по собственному вкусу и выбору»; «Где больше гораздо "королевили" по одежке - пионерские лагеря. Вот там да, королевой отряда, как правило, становилась самая модная девочка, обязательным было наличие джинсов, кроссовок, стрижки, желательны футболки с заграничными надписями и т. п.». Одна из респонденток пишет, что ее одноклассница-”королева» в пионерском лагере прошла по всему отряду и заставила девочек «отдать ей все модное и импортное, чтобы такое было только у нее. Некоторые девочки плакали, ведь больше такое на людях почти нигде не поносишь». Тут специфика советского дефицита и американский стереотип «королевы» как бессердечной стервы, обижающей и унижающей остальных, неожиданно находят общую почву: в остальном, надо заметить, рассказы респондентов о «королевах» в позднем СССР сильно отличаются от стереотипических рассказов их американских сверстников; причины, по которым модели девичьего лидерства так различались между собой, возможно, заслуживают отдельного разговора. Между тем респонденты, описывающие «модных» девочек как «королев» или «самых крутых», в большинстве случаев не задаются вопросом о том, что влияло на что: добавлял ли особый экономический статус семьи уверенности в себе и бравады, часто необходимых для девочке-подростку для выхода на лидерские позиции, или наоборот — девочка с лидерскими качествами «украшала» собой модные вещи, заставляла их работать (возможно, этот вопрос актуален для всего обсуждения советской и позднесоветской моды). Последняя версия может оказаться небезынтересной: к ней нас подводит и количество воспоминаний о “королевах», чей костюм был стандартным, но носился «по-особенному», и количество упоминаний того, как плохо или незаметно «крутые» вещи выглядели на девочках, не представлявших собою ничего особенного: «Форма, как у всех, только идеально чистая и отутюженная»; «у ее подружек были вещи, которых не было у других — джинсы и пр. У нее не было».
Возможно, хорошим способом понять, как были устроены определенные модели девичьего подросткового лидерства в позднесоветском обществе, может оказаться попытка анализа воспоминаний, которые касаются темы подражания. Я задавала респондентам вопрос о том, что произошло бы, если бы в соответствующий период времени им предоставили вещи из гардероба «королевы». Анализировать ответы на поставленный таким образом конкретный вопрос стоило бы, скорее всего, за пределами этого эссе — они служат богатым материалом для разговоре о реконструкции собственного подросткового восприятия: «ее манера одеваться на долгие годы повлияла на мою. но в то время я ни за что не смогла бы носить ее вещи, так как комплексов из-за внешности была масса. и мне понадобились годы, чтобы начать носить что-то вроде тех платьев, сильно облегающих и коротких, в которых я помню ее на вечеринках». Однако этот вопрос послужил естественным триггером для воспоминаний о том, кто и как подражал «королевам» - как в плане костюма, так и в плане поведения. Некоторые замечания респондентов вполне ложатся в русло привычного разговора о подражания лидеру вообще и подражании лидеру в подростковой среде — в частности: например, к таким замечаниям следует отнести часто повторяющиеся заявления о том, что пытаться «королеве» было невозможно или нелепо по причинам, связанным со свойствами ее личности: «Стрижка у обеих - модная тогда Аврора (длинные волосы, стриженные лесенкой). Все подражали этому! Почему-то красиво смотрелось только у этих двоих»; «Шляпы - нам всем казалось, что слишком взросло и экстравагантно, их ещё надо уметь носить. Нужна походка особая, чтоб не казаться приземлённым грибом»; “Те, кто мог себе это позволить, старались ей подражать и в одежде и в поведении. Но даже те, у кого был доступ и физические данные, не вели себя так раскрепощено”;”Другие не делали, потому что не по статусу — было бы комично»; «Причем были еще девочки с такими же финансовыми возможностями (спецшкола), но почему-то так ярко никто, кроме них, не одевался». Повторяются сообщения о том, что даже подруги девочки-лидера могли пытаться носить похожие вещи, но получалось у них неубедительно: «над ее подружками, когда они приходили с кружевом на голове, только смеялись — им это было не по статусу». Однако в некоторых аспектах разговор о подражании «королеве» причудливо пересекается с позднесоветской спецификой. В ряде случаев, - например, когда одежда девочки-лидера отличалась благодаря социальному статусу и возможностям семьи, о подражании как таковом для большинства ее одноклассниц речь не шла — или им пришлось бы прилагать усилия, граничащие с комичным: Так, упомянув, что королева носила в школу моднейшие тогда леггинсы, респондентка замечает: «Ну, ближайшие подруги уж старались как могли. Например, отрезали у советских колготок ступни, да?» Но в других случаях, - когда девочка-лидер и сама добивалась «инакости» в своем костюме благодаря собственным усилия (о них см. выше), тот, кто хотел ей подражать должен был приготовиться к аналогичной нелегкой работе: «Я за полгода научилась вязать крючком, чтобы делать себе такие воротнички, и пропорола себе машинкой палец, но воротник на форме кое-как переделала, как у нее». Иными словами — в позднесоветском мире подражание лидеру в костюме означало приобретение тех же навыков, которыми обладает сама «королева» (или ее близкие), - то есть обрести с ней куда большее сходство, чем просто сходство в одежде. В других случаях подражание королева в костюме означало приобретение таких же, как у нее, социальных навыков, - в частности, умения балансировать между внешним давлением и собственными желаниями: «в школу девчонки вслед за мной стали надевать брюки под платье и аргументировали тем, что на улице холодно, а брюки не хуже трикотажных рейтузов»; “в десятом, когда мы смогли преодолеть прессинг мам, считающих это вульгарным и невозможным, <ее манере сильно укорачивать форму> последовали буквально все”; “потом она купила в магазине "Рабочая одежда" на Сретенке комбинезон сантехника, распорола его штанины внизу, перешила на бананы, и это внезапно стало моднейшими штанами-комбинезоном стиля хаки. Мальчишки смеялись и дразнили нас отрядом сантехников, а мы носили это все! Нам нравилось выглядеть, как в униформе». В третьих, редких, ситуациях подражание лидеру требовало от позднесоветских девочек-подростков почти немыслимого — отказа от одного из главных статусных символов тогдашнего времени, импортных вещей: «Она была из очень бедной семьи в нашей мажорной школе, и вот она придумала завязывать тюрбан из павло-посадского платка, на которые мы смотреть не хотели. И девочки в нашем классе стали вместо своих «петушков», которые родители выцарапывали у каких-то командировочных, наматывать на голову зимой дешевые посадские платки». Иными словами, - можно предположить, что в силу специфики позднесоветского быта желание и потребность следовать за девочкой-лидером хотя бы в костюме требовала куда большего сближения с образом такой девочки, чем может представить себе современный подросток.
Исследователя, решившего заняться темой позднесоветской подростковой культуры, ждет, в первую очередь, работа с устной историей и частными нарративами. Если учитывать, что даже современная подростковая культура остается в России малоизучаемой областью (С.Б. Борисов замечает, что «неинституциализированные локусы детско-подростковой коммуникации остаются «слепым пятном» на глазном яблоке социогуманитарных наук») (19), то можно представить себе, насколько сложной оказывается задача обращения к той же теме в пространстве позднего СССР. Между тем сам факт отсутствия большого числа таких исследований поразителен, если учесть, что речь идет формативном периоде системообразующего поколения нынешней России. Есть впечатление, что понимание подростковых социальных механизмов и их временной специфики могло бы дать нам немало информации о том, что сегодня происходит в сознании этого поколения — и в том числе о механизмах выдвижения и поддержки общественных лидеров нынешнего дня.
- См. David Halberstam. The Fifties. Ballantine Books; 1st Ballantine Edition, Jun 1994 edition (May 10, 1994), Mintz, Steven. Huck's Raft: A History of American Childhood, 2006
- Здесь нужно заметить, что теизма женского костюма в контексте женского лидерства (как официального, так и — в широком спектре, - неформального) на позднесоветском пространстве несколько раз затрагивалась исследователями в разных контекстах, однако, насколько может судить автор, почти не рассматривалась самостоятельно.
- 76-82.livejournal.com
- Ксения Гусарова. Мода и социализм: симбиоз или параллельные миры? (Конференция журнала "Теория моды": Москва, клуб "На Брестской", 26 апреля 2007 г.)
- Светлана Леонтьева. Советская школьная форма: канон и повседневность. "Теория моды (Одежда. Тело. Культура)". 2008, № 9. С. 47-79.
- Диафльм «Твоя пионерская форма», Д. Голышкин, Студия "Диафильм" Госкино СССР 1967 год
- Лариса Рудина. Девочки, красота и женственность. Постсоветские «потребительские сказки». По материалам современной литературы для девочек-подростков
- Линор Горалик. АНТРЕСОЛИ ПАМЯТИ: ВОСПОМИНАНИЯ О КОСТЮМЕ 1990-ГО ГОДА ("Новое литературное обозрение", нн. 81-82)
- ibid
- Линор Горалик. Шляпу можешь не снимать: Современный эротический костюм ("Теория моды" No. 6, 2008)
- Leora Tanenbaum. Slut! Growing Up Female with a Bad Reputation. Harper Perennial; 1 Reprint edition
- Линор Горалик. На радость прайду. Ведомости.Пятница 07.03.2008, 9 (96)
- Линор Горалик. АНТРЕСОЛИ ПАМЯТИ: ВОСПОМИНАНИЯ О КОСТЮМЕ 1990-ГО ГОДА ("Новое литературное обозрение", нн. 81-82)
- Ольга Вайнштейн. Моделируя советских женщин: портниха как культурный герой эпохи социализма. Теория моды. Одежда. Тело. Культура. №3 (1/2007)
- Светлана Леонтьева. Советская школьная форма: канон и повседневность. "Теория моды (Одежда. Тело. Культура)". 2008, № 9. С. 47-79.
- Постановление Совета министров СССР № 749 от 8 сентября 1970 года, пункт 23 раздела III
- «Дембель неизбежен, как крах капитализма». Неуставные отклонения от униформы в советской армии 1970-1980-х годов [Текст] / Олег Лысенко // Теория моды: одежда, тело, культура. - 2012-2013. - Вып. 4: Зима. - С. 123-146 : ил. - Библиогр.: с. 146 . - ISSN 5-86793-4
- 76-82.livejournal.com/
- С.Б. Борисов, «Культурантропология девичества: Морфология и генезис девичьей составляющей cовременной неофициальной детско-подростковой культуры», http://anthropology.ru/ru/texts/borissv/girlhd_0.html
- Форма образа. Форменный костюм российской школьницы в прошлом и настоящем [Текст] / Лилия Зиновьева // Теория моды: одежда, тело, культура. - 2012-2013. - Вып. 4: Зима. - С. 30-54 : ил. - Библиогр.: с. 53-54. - Примеч.: с. 54 . - ISSN 5-86793-4
- «Дембель неизбежен, как крах капитализма». Неуставные отклонения от униформы в советской армии 1970-1980-х годов [Текст] / Олег Лысенко // Теория моды: одежда, тело, культура. - 2012-2013. - Вып. 4: Зима. - С. 123-146 : ил. - Библиогр.: с. 146 . - ISSN 5-86793-4
- Светлана Леонтьева. Советская школьная форма: канон и повседневность. "Теория моды (Одежда. Тело. Культура)". 2008, № 9. С. 47-79.
- Лариса Рудина. Девочки, красота и женственность. Постсоветские «потребительские сказки». По материалам современной литературы для девочек-подростков
- Субкультура девичества: российская провинция 70-90-х гг. ХХ в. Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора культурологии. Борисов С.В.
- Борисов С. Б. Культурантропология девичества. / Ответственный редактор С. Ю. Неклюдов. – Шадринск: Издательство Шадринского пединститута, 2000.
- Мода в СССР: Советский Кузнецкий, 14. М.: Слово/ Slovo, 2009. 384 с.; ил.
- Ксения Шербино. «Алиса vs Лолита,или Японская тоска по Западу». ТЕОРИЯ МОДЫ. ОДЕЖДА. ТЕЛО. КУЛЬТУРА № 26 (ЗИМА 2012-2013)
- Анна Разогреева. «Нудисты, дети и голые хулиганы: тело как локус общественного порядка в позднесоветских обстоятельствах». ТЕОРИЯ МОДЫ. ОДЕЖДА. ТЕЛО. КУЛЬТУРА № 24 (ЛЕТО 2012)
- «Валерия Чернова. Мечты и реалии нерядовой советской модницы». ТЕОРИЯ МОДЫ. ОДЕЖДА. ТЕЛО. КУЛЬТУРА № 23 (ВЕСНА 2012)
- Ольга Вайнштейн. Моделируя советских жеОльга Вайнштейн. Моделируя советских женщин: портниха как культурный герой эпохи социализма. Теория моды. Одежда. Тело. Культура. №3 (1/2007)
- Джурджа Бартлетт. «FashionEast. Призрак, бродивший по Восточной Европе”. Новое литературное обозрение, 2011
- Джурджа Бартлетт. Пусть носят бежевое: буржуазный мирок социалистической моды. Теория моды. Одежда. Тело. Культура. №3 (1/2007)
- David Halberstam. The Fifties. Ballantine Books; 1st Ballantine Edition, Jun 1994 edition (May 10, 1994)
- Mintz, Steven. Huck's Raft: A History of American Childhood, 2006
- Линор Горалик. АНТРЕСОЛИ ПАМЯТИ: ВОСПОМИНАНИЯ О КОСТЮМЕ 1990-ГО ГОДА ("Новое литературное обозрение", нн. 81-82)
- Линор Горалик. Шляпу можешь не снимать: Современный эротический костюм ("Теория моды" No. 6, 2008)